Очень новая старая пагода

...На первом же занятии японские профессора роздали нам огромные листы, бумаги, разграфленной на клеточки для иероглифов, и попросили написать сочинение о том, для чего мы изучаем японский язык. Ох, как много написали мы возвышенных и тяжеловесных фраз вроде: «Чтобы понять страну, надо знать ее язык». Когда мы, взволнованные, пришли на разбор сочинений, нам сказали: — Что ж, сочинения написаны неплохо... Одно непонятно: какую это страну вы упоминаете все время? — Японию... — недоумевая, ответили мы. — Ах Японию? Вот так и пишите: «Япония». Как не понять, какую страну мы имеем в виду?! Все стало ясным, когда я прямо спросил об этом знакомого студента Хироси Ямаситу: — Называть Японию просто «страной» можем только, мы, японцы. Это для нас она «страна», а для вас — Страна Восходящего Солнца...

Прадед Сигэаки

Сквозь подернутое морозной пылью стекло самолетного иллюминатора Токийский залив оказывается удивительно похожим на тот, каким его рисуют на географических картах. Это открытие настраивает на радостный лад молодых японистов, впервые прибывающих в страну, о которой они столько думали, слышали и читали...

Неподвижно сморщенное голубое полотнище залива, далеко тянется по нему длинный след от крошечного пароходика. А ты знаешь, что пароходик этот направляется не куда-нибудь, а в Иокогаму. И потом ты едешь по Иокогаме в автобусе и из широких окон видишь серые фабричные трубы с огромными иероглифами, которые складываются в знакомые слова, и крепнет чувство узнавания.

...Шли дни нашей студенческой жизни в Японии, уже привычно выстраивались они в недели, и нами стало овладевать какое-то странное чувство.

...— Гиндза, Гиндза-дэ годзаи-мас! — объявил хриплый репродуктор в вагоне метро.

— Вы сейчас выходите? — спросил я у стоявшего в дверях пожилого японца в дорогом костюме, похожего на солидного чиновника. Фразу я повторил про себя несколько раз и — гарантировано — не сделал ошибок. Жирный затылок дернулся от удивления, и ко мне повернулось недоумевающее, пораженное, возмущенное лицо. Оно являло собой иероглиф, кривой, расплывшийся, искаженный гневом:

— Захочу — сойду, захочу — не сойду! Это мое дело!

Я вышел из вагона сконфуженный. Мы не поняли друг друга. Но почему? Этого пока я не знал...

В самом деле, когда живешь в Японии, многие стереотипы мышления поневоле меняются, и то, что на первый взгляд кажется несуразным, невозможным, не могущим существовать в действительности, все-таки оказывается вполне приемлемым и обычным здесь.

Когда из огнедышащего Токио электричка переносила меня в деревню, где помещался наш университет Токай, путь от станции вел по влажным колеям. Рядом шли другие пассажиры электрички, среди которых было много молодых секретарш, одетых в никем не установленную, но строго соблюдаемую «форму»: длинные шелковые платья. Казалось, вот-вот платья испачкаются в придорожной грязи, безнадежно завязнут в ней тонкие и слабые лакированные каблуки. Но одежда оставалась хирургически чистой, словно девушки не шли по грязи, а скользили по воздуху.

Подобные, ранее не испытанные и резкие ощущения ошарашивают, и, наверное, поэтому так много иностранцев уезжает из Японии удивленными, но так и не разобравшимися до конца в своем удивлении.

Много раз я покупал еду в одной маленькой лавочке на окраине. Рядом с ней стояло несколько таких же серых двухэтажных домов с подслеповатыми окошками. Однажды я не нашел лавки. Она исчезла. Вместо нее стоял другой приземистый дом, и другие хозяева жили в нем, но ничем не торговали. Куда делись прежние хозяева? Кто знает?

В японских городах все меняется очень быстро. Ориентироваться приходится только по светофорам. К тому же японцы так любят динамичные украшения — вывески из блесток, мерцающих на ветру, букеты из шариков, которые дрожат на тонких проволоках. И оттого создается впечатление чего-то очень ненадежного.

Даже древние памятники старины имеют подозрительно новый вид, потому что старинные деревянные пагоды регулярно перестраиваются каждые несколько десятков лет. Не потому ли японцы столь нежно любят свои тихие горы, пологие и неизменные? Начинаешь понимать вскоре, что за всей этой изменчивостью, неясностью стоит нечто твердое, древнее, неизменное. Но что? Мне кажется, что дело в традициях, древних и вечно новых, подчас архаичных, но неизменно обновляющихся и потому живых. Словно дышащие свежим деревом древние пагоды...

Однажды я зашел в букинистическую лавку. Озабоченный хозяин стоял у полки и щелкал пальцами по корешкам книг.

— Продаются ли у вас книги по истории? — спросил я.

— Книги по истории? Ах да, да.... — улыбнулся он и продолжал проворно рыться в книгах.

Я стоял рядом и ждал. Наконец он поднял голову и сказал подошедшей девице в сером халатике:

— Двести пятьдесят шесть!

Девица тут же записала это в блокнот, и они перешли к другой полке. Очевидно, шел учет. Я не обиделся на хозяина, потому что знал, что с точки зрения традиционного поведения он поступает правильно, — я сам должен был все заметить и не приставать с глупыми вопросами.

Рядом с букинистической лавкой приютилась маленькая мастерская очков. На стеклянном прилавке поблескивали модернистские оправы -для людей средних лет и старинные, в форме велосипеда, — для молодежи; толстые, черные баранки — символ студента-зубрилы и массивные черепаховые коромысла с золотыми ободками — их обычно носят солидные чиновники. Выбрав очки-велосипед, я водрузил их на нос:

— Ну как, идет? — спросил я у продавца.

— Да, красиво, но... некрасиво! Очень некрасиво! Видите ли, закрыты брови. А если у человека не видны брови, значит, он что-то скрывает, и это наводит тоску и страх на окружающих. Наверное, лучше бы были такие, — и он указал на свои маленькие очки, держащиеся на кончике носа.

Часто, когда разговариваешь с незнакомыми японцами, они отводят глаза в сторону и словно что-то высматривают на полу. Опять традиция, по которой не принято смотреть в глаза собеседнику.

Когда японцу что-то рассказывают, он то и дело перебивает восклицаниями, не имеющими никакой связи с содержанием рассказа: «Ха-ха! О-о! Вот это да! Да не может быть?» Слушать, не издавая таких восклицаний, считается неуважением к собеседнику.

Встретив знакомого, японцы здороваются и говорят:

— Сегодня холодно, да?

И не дай бог ответить, что сегодня совсем не холодно, потому что это то же, что на наше «здравствуйте» ответить «а вы не здравствуйте». Вопрос о погоде — это то же приветствие, и на него нужно отвечать:

— Да, в горах, наверное, полно снега (если вам сказали, что холодно).

— Да, в горах сейчас, наверное, пожары (если сказали, что не холодно).

...Был у меня знакомый студент. Звали его Сигэаки Мано. Имя его я хорошо запомнил, поскольку, представляясь, он вручил мне визитную карточку. И потому, когда он спросил меня вдруг, знаю ли я, как его зовут, я был несколько озадачен.

— Тебя зовут Сигэаки, — ответил я.

— Это так, но у меня есть и второе имя. Меня зовут Давид... Сто пятьдесят лет назад в нашем доме остановился русский купец и подолгу беседовал с моим прадедом. О чем они говорили, никто из домашних не знал, а спрашивать запрещала конфуцианская традиция, по которой вопросы задают старшие, а младшие лишь почтительно отвечают на них. И в один из дней глава семьи объявил своим домочадцам, что вся семья принимает православие. Разумеется, все молча поклонились ему, потому что, как говорил Конфуций, когда наверху говорят, внизу склоняются... Купец пригласил священника, окрестил семью — и после этого все знакомые и соседи отвернулись от нас. К счастью, к тому времени принявших христианство уже не сжигали и не сталкивали в жерла вулканов, но все равно натерпелись мы немало. Потому что нарушили традицию. Но это нарушение традиции само стало нашей семейной традицией. Потому я и ношу христианское имя. И когда придет время свадьбы, я буду венчаться в православном соборе «Никорай-до» — соборе св. Николая в Токио... Там же я буду крестить своих детей.

К тому времени я уже достаточно представлял себе место традиций в жизни японцев и поэтому мог понять, каким необычным и волевым человеком был прапрадед Давида-Сигэаки. Ведь он решился на то, что заведомо не завещали ему предки. Но для его потомков это стало законом — и они свято блюли его. Хотя, впрочем, православие не мешало семье Мано исправно посещать буддийские и синтоистские храмы...

Встречи с «Сиккари»

...Когда перестраивают древние пагоды, то считается, что они ни в чем не отличаются от прежних. Но на самом деле неуловимые отличия есть, их не может не быть, и поэтому за века пагоды часто изменяются значительно. Так же и традиции — они живут, умирают и возрождаются вместе с людьми. И может ли кто-нибудь сказать, когда, в какой старине появилась вдруг неведомая новая традиция «сиккари»? Да и есть ли такая, в самом деле? А если есть, что она значит? Ведь японцы так широко употребляют это слово.

...Просторно было в поздней электричке, которая везла меня из Токио на маленькую станцию Онэ, где находится университет Токай. Обычно в вагонах бывает тесно, и перед глазами мерно раскачивается море совершенно одинаковых стриженых черных затылков. Но в поздний час на синих бархатных диванчиках дремало только несколько пассажиров; за черными окнами то и дело вспыхивали разноцветные огни полустанков. Японцы имеют привычку во сне класть голову на плечо соседу, и напротив меня, прикорнув на плече грустного старика, спал молодой парень. На его тонкой шее подрагивал яркий платок, на пальце тускло блестело дешевое кольцо, а запыленные ботинки были на непомерно высоких каблуках. По виду он напоминал официанта из ресторана средней руки. Когда пустой поезд сильно раскачивало на поворотах, официант кренился ко мне. И тогда до меня долетал острый запах виски. Вначале старик терпеливо подталкивал парня плечом, но потом вдруг сильно оттолкнул его. Тот разлепил свои глаза и оторопело посмотрел на старика.

— А ну, будь сиккари! — громко закричал старик. — Ты не сиккари, ты только позоришь всех!

При этом оба выразительно посмотрели в мою сторону.

— Извините! — поклонился парень, поднялся с сиденья и, покачиваясь, побрел в другой вагон.

Проснувшиеся пассажиры с одобрением поглядывали на старика. А его морщинистое лицо вновь приняло выработанные годами черты, и всякое выражение было тут же смыто с него. Ни гнева, ни печали, ни недавнего волнения уже не отражалось на нем. Так впервые я услышал это слово...

И очень скоро встретился с ним снова и снова.

...На базаре рядом с овощами и нитками продавалось пианино. Безмолвное, оно долго стояло под прозрачным навесом. Но однажды я остановился, привлеченный звуками нежной музыки.

За пианино сидела молодая женщина в толстой домашней кофте. Дети, обычно с криками носившиеся по базарной площади, теперь столпились вокруг пианино и внимательно слушали, забыв про палочки мороженого, зажатые в их руках и таявшие на жаре. Вначале женщина играла попурри из русских песен, потом какую-то итальянскую мелодию. Она играла очень профессионально. Скорее всего у нее не было денег, чтобы купить собственное пианино, и она ходила сюда разучивать новые пьесы. В Японии вообще не принято стыдиться своей бедности — потому что ни в ком она не вызывает эмоций. Даже если эта бедность чрезмерна...

В дальних углах подземных вокзальных залов, в укромных полутемных закоулках, которых не достигает завихряющийся людской поток, по ночам можно видеть спящих людей. Один из них спал в простенке между двумя закрытыми ларьками, в которых днем продавалось доступное ему пиво и недоступное жареное мясо. Человеку на вид было лет около пятидесяти, и нелепой была его жиденькая бородка (бород в Японии почти не носят). Ужасны были рваные брюки, сквозь которые проглядывало белое костлявое тело. Он спал, неловким движением закинув руку за голову, сбилась набок, его засаленная черная фуражка, а на широком, смуглом и лоснящемся от грязи лице застыло усталое выражение. Он лежал прямо на грязном и холодном кафельном полу и, чтобы не простудить почки, подгреб под себя обрывки прозрачных пластиковых пакетов. Их нежный тонкий пластик так хорошо сохраняет тепло горячих пирожков и восхитительный запах крема пирожных — но такую тоску навевал этот тусклый блеск здесь!

В двух шагах от спящего остановилась стайка веселых школьниц в длинных синих платьях с матросскими воротниками. Одна из них что-то громко рассказывала резким и сильным голосом, а неугомонные подружки то и дело перебивали ее оглушительным хохотом. При каждом взрыве смеха лицо спящего болезненно морщилось, и он переворачивался на другой бок — но можно ли забыться, лежа на полу в холодном и гулком зале? Кто он — этот спящий — одинокий больной человек или крестьянин, неудачно продавший свою землю? Он потерял себя, и девочки его просто не замечали, словно что-то непристойное...

...Бедность женщины за пианино была приличной, и не дрожали, бегая по клавишам, ее сильные пальцы.

Прямо за ее спиной кричали, подзывая своих детей, строгие матери, оглушительно завывали лавочники, чтобы обратить на себя внимание покупателей. Покупатели с каменными лицами бесцеремонно рассматривали пианино, толкая женщину локтями, громко стучали по полированному корпусу инструмента и тыкали пальцами в клавиши. Они не замечали пианистки, и она не замечала их, внимательно смотрела в ноты и упрямо нажимала ногой на обернутую в целлофан педаль...

— Ах, какая она сиккари, — сказала стоящая поодаль женщина своей маленькой дочке, — вот и ты будь такой же!

И пианистка чуть заметно улыбнулась.

...У входа в роскошный универмаг «Мицукоси», у подножия его широких эскалаторов, у зеркальных дверей просторных лифтов стоят девушки. С утра до вечера они маршируют, поворачиваются и делают заученные движения руками, словно солдаты в юбках.

— Наша фирма — сиккари, — популярно объяснил нам один из управляющих. — Это наша давняя традиция: «камбан-мусмэ» — «девушка-вывеска».

— Девушки-вывески, — продолжал управляющий, — целыми днями должны были стоять у входа в лавку и своей красотой, поклонами, улыбками приманивать покупателей. Была даже такая песенка про них.

И он тут же спел ее, хлопая в такт ладошами, ритмично покачивая круглой головой...

— Платили им, правда, мало... Но им и сейчас платят не так уж много. Мы выработали для них целый комплекс движений и слов, и если они отступают от них, то мы их штрафуем. Если девушки начнут своевольничать, люди подумают, что наша фирма сдает позиции.

...В зале погас свет, и начался рекламный фильм об истории фирмы «Мицукоси». Присутствовавшие в зале представители фирмы смотрели этот фильм, наверное, в тысячный раз, и, как только экран засветился яркими красками, все они как по команде уснули. Чтобы не терять времени даром.

— Вот это называется сиккари, — прошептал один из наших японских преподавателей...

...При входе на перрон, у билетной кассы на подземной станции электрички красуется большой аквариум. Железная дорога частная, по ней ездит много пассажиров, и хозяева могут позволить себе такую, казалось бы, ненужную роскошь. Начинался январь, и из репродукторов тихо потренькивали струны кото, нежной японской арфы, игравшей новогоднюю музыку. Вдоль прохладного и сумрачного перрона похаживали строгие молодые железнодорожники в серой форме. Их руки в белых перчатках сжимали небольшие полицейские жезлы. В полу, у самого края платформы, тускло горели на равном расстоянии друг от друга красные огоньки. От каждого из огоньков тянулась длинная и молчаливая колонна пассажиров. Я пристроился в хвосте той, что была покороче.

Послышался далекий свисток, и загрохотал, приближаясь, поезд. Железнодорожники заволновались и приняли боевую стойку, угрожающе подняв жезлы. Когда электричка остановилась, оказалось, что каждая из очередей стояла как раз напротив закрытой пока двери. Это было, несомненно, сиккари, и в общем, удобно и хорошо. Только одна из очередей томилась напротив окна и молча недоумевала. Но строгий железнодорожник указал жезлом на ближайшую дверь, и вся очередь послушно сделала шаг вправо, как колонна солдат...

...В Японии царь улицы — пешеход. Машины здесь уступают дорогу велосипедам, те — пешеходам, а уж последние не уступают ее никому. К горной стене прилепилось несколько крестьянских домов с запыленными красными крышами. Окна и двери их выходили прямо на шумное шоссе, и у раздвинутых бумажных дверей сидели две старушки и увлеченно беседовали. Около их ног ползал младенец, и вскоре он оказался на самой середине шоссе. Старушки продолжали болтать и с улыбкой посматривали на младенца, который спокойно возился на середине гудящего от многотонных грузовиков и быстрых «тойот» шоссе; машины вмиг образовали вокруг ребенка молчаливую пробку и спокойно ждали своей очереди, чтобы протиснуться в щель между ним и горным обрывом. Несмотря на жару, внутри у меня все похолодело, когда я увидел эту сцену.

Сиккари? Да. Ведь все машины спешили по своим неотложным делам, но это не мешало им соблюдать правило: «Пешеход — царь улицы». И это был пример очень хорошего сиккари.

Рядом на шоссе шли дорожные работы. На каждом из стоявших там грузовиков надпись: «Вход в кабину в грязной обуви запрещен!» Это значило, что шофер, каждый раз, прежде чем сесть за руль, должен сбрасывать уличные ботинки и надевать стоящие в кабине чистые матерчатые тапочки. Шоферы все до единого именно так и поступали. Это было тоже сиккари...

Так что же значит это волшебное слово? Бессмысленно смотреть в словарь, потому что там написано: «Крепко, твердо, настойчиво, решительно». Согласитесь, что этого явно недостаточно. Это слово употребляется лишь самими японцами и понятно, близко и дорого, наверное, только им одним.

— Кимура-сэнсэй, — спросили мы на лекции старенького профессора, — что же все-таки, значит «сиккари»?

— Ах сиккари? Очень просто! Это сравнительно новая традиция, которую мы сами развили в себе. Ну, вспомните хотя бы «Вальс свечей» — трогательную и печальную мелодию, которую играют в каждом магазине перед закрытием, в порту перед отправлением корабля. В мое время это был гимн окончания школы. Его музыку придумал шотландский композитор Мэтсон. А японские слова к нему написал Идзава Дзюдзи... (Тут профессор быстро набросал на доске иероглифы его имени, а мы прилежно переписали в тетради это малозначительное имя. Сиккари!..)

— Так вы понимаете, что я хочу сказать?.. — спрашивал Кимура.

— Ну конечно! — вяло отвечали мы, потому что не понимали ничего.

— В этой песне поется о том, что упорные и прилежные ученики не останавливаются ни перед трудностями, ни перед бедностью. Летом они учат иероглифы при свете ночных светлячков, а зимой читают в лунные ночи при светлых отблесках снега. Вот это и есть сиккари! Ну, понятно?

— Ну конечно, понятно! Большое, большое спасибо! — отвечали мы, наученные небольшим опытом жизни в Японии, и хмуро улыбались, потому что все-таки понимали не совсем...

«С тех пор как наша страна стала сиккари, мы добились больших успехов», — написано в учебнике истории. Может быть...

Шестое чувство?

А между тем время шло... Зеленые тихие горы стали покрываться красными и желтыми заплатками, и это было бесконечно красиво. А однажды утром фиолетовая Фудзияма оказалась вдруг такой белой и сверкающей, что на нее было больно смотреть...

Наша кожа приобрела характерный сероватый оттенок, как бывает у европейцев, которые долго живут в Японии. И начались удивительные вещи.

Мы избавились от напряжения первых дней и научились шестым чувством улавливать какие-то новые для нас ощущения, которые не смогли бы выразить и словами...

Однажды я зашел в придорожную закусочную. Она была тесноватой и чистой, на сероватом листе бумаги у входа пестрели названия блюд, и вскоре передо мной поставили поднос с голубой чашкой риса, тарелочкой квашеных овощей и блюдцем с мелко нарезанной капустой, поверх которой темнело немного жареной свинины. Рядом дымилась пиала с коричневым супом из перебродившей сои и ракушек. Еда была свежей и приготовлена не хуже, чем в любой другой закусочной. Но что-то беспокоило меня здесь, незаметно резало взгляд, как раздражает слух фальшивая нота-Хозяин и хозяйка — оба пожилые, отяжелевшие, нерасторопные, вместо того, чтобы следить за желаниями немногих посетителей, топтались у плиты и толкали друг друга локтями. Во всех других закусочных и лавках, когда входит новый посетитель, хозяева и продавцы громко и отчетливо приглашают: «Добро пожаловать!» Эти, правда, тоже крикнули, но тихо, упавшими голосами. Видно было, что и в будни и в праздники хозяевам приходится суетиться, а это им уже не под силу. За раздвинутыми бумажными дверями виднелись «а полу неубранные постели. На пороге комнаты зеленела начатая пузатая бутылка виски—очевидно, из нее отпускают виски гостям, и к ней же втихомолку прикладываются хозяева. Но самое тягостное впечатление производили разноцветные пластмассовые наклейки на окнах — гордость любого торговца и лавочника: они наполовину отклеились и почернели...

Все это настолько диссонировало с тем, что называется непонятным словом «сиккари», что мне стало грустно. Хозяев, несомненно, ждало разорение, которое уже началось. Я не могу точно сказать, почему это знал, — я это чувствовал...

И японцы — знакомые и незнакомые — непонятным образом стали с первого взгляда узнавать, что мы многое понимаем...

Однажды в Токио, выйдя на прохладную улицу из здания, где мы занимались синхронным переводом, мы опустили в автомат несколько серебряных монет с изображением хризантемы, и из автоматов высыпались банки пива и прозрачные пакеты со сладкими сушеными усами каракатицы.

— Что это вы едите? — спросили нас подошедшие маленькие дети, — пиво и сушеные усы каракатицы? Это же невкусно! Мороженое лучше.

Мы были приятно удивлены. Эти дети не пытались говорить с нами на ломаном английском языке, не смеялись искусственным смехом и не кричали «хэллоу!». Вместо этого спокойно обращались к нам по-японски...

— Откуда вы знаете, что мы говорим по-японски? — спросили мы. — Ведь мы же иностранцы!

— Ну и что же? — загадочно ответили дети и ушли.

Но самое удивительное ждало впереди. Это произошло недалеко от общежития. Я шел по деревенской улице между рядами приземистых домов. Японец средних лет оглянулся на меня с озабоченным видом.

— Вы не подскажете, как проехать на машине до Хирацуки? — спросил он меня...

— Поезжайте вдоль реки, потом переедете мост, затем сделайте два поворота налево — и будете в Хирацуке! — ответил я слегка дрожащим голосом.

Я не стал задавать ему вопросов, но посмотрел в стоявшее на повороте огромное зеркало для машин: не изменился ли у меня разрез глаз...