"Закрытая" Япония
Статья Александра Мещерякова "ОТКРЫТИЕ ЯПОНИИ И РЕФОРМА ЯПОНСКОГО ТЕЛА" (ВТОРАЯ ПОЛОВИНА XIX – НАЧАЛО ХХ вв.), посвященная языку тела и феномену телесности в Японии. Материал опубликован в журнале «Новое литературное обозрение» (2009. № 100).
Традиционные общества, которые вступают (вынуждены вступить) на путь модернизации (вестернизации), сталкиваются с огромным числом проблем – социальных, экономических, культурных. Хотим мы того или нет, но смыслы, вмонтированные в западную культуру и цивилизацию, обладают деструктивным потенциалом по отношению к культурам традиционным. Разрушение привычной среды обитания, обычаев, системы управления, хозяйственных основ приводит (особенно на первых порах) к драматическим последствиям для большинства населения. Потеря жизненных ориентиров, невозможность быстро приспособиться к меняющимся условиям имеют результатом возникновение стрессов и комплекса неполноценности. Из всех стран Азии Япония первая сознательно приступила к последовательной модернизации и достигла на этом пути огромных успехов. Это, однако, не означает, что путь был легким – цена за приобщение к западным «ценностям» оказалась велика.
Социальные, политические, экономические и культурные проблемы, с которыми Япония сталкивалась начиная с середины XIX века, не раз становились предметом исследований. Рассмотрению подвергалась по преимуществу «страна Япония». Однако как-то выпадало из виду, что эта страна населена людьми-японцами. И вот личностной реакции японцев на разворачивающиеся события внимания уделялось меньше. В частности, одна проблема была практически обойдена вниманием. Я имею в виду тот телесный комплекс неполноценности, который возник у японцев во время приобщения страны к западной парадигме развития.
Проблема тела пользуется популярностью в среде культурологов. Предметами обсуждения являются обнаженное тело, закамуфлированное (одетое) тело, медицинские (этномедицинские) представления, тело как вместилище души, язык тела (невербальное поведение) и многое другое. В последние десятилетия особой актуальностью пользуются исследования тела в рамках гендерной теории. Но, осмысляемое как феномен культуры, тело странным образом предстает оторванным от исторических процессов. Сами историки предпочитают говорить совсем о других реалиях, которые влияют на причины и динамику событий. Здесь и геополитика, и классовые (сословные) и экономические интересы, и личности тех лиц, которые принимают решения. Тело же включено в панораму исторических исследований, пожалуй, только в одном аспекте. Поскольку для поддержания своего существования ему требуется определенное количество калорий, то проблемы недоедания и голода (шире – уровня потребления) признаются важным фактором в истории.
Мне представляется, однако, что дело не ограничивается калориями. Именно тело является первичным носителем всех антропогенных (культурных) смыслов и в связи с этим не может быть исключено из исторического анализа. История – это следствие телесной жизни и ее продолжение. Простая, но, кажется, не до конца высказанная мысль – без человеческого тела человеческая история была бы попросту невозможна. Без понимания телесного мы обречены на непонимание того, что происходило и происходит с человеком, а значит, и с социумом. При этом особенности телесного поведения и телесных репрезентаций могут служить как «убыстрению», так и «замедлению» истории – если понимать под «историей» приращиваемую информацию, имеющую отношение к социальной сфере. Как это видно на японском примере, строгая и всеобщая предписанность (этикетность) телесного поведения, безусловно, является «замедлителем» истории, а отсутствие такой предписанности способствует ее «ускорению», эскалации конфликтов, генерации «событий». На примере других традиций также ясно видно, что времена социальных трансформаций непременно сопровождаются сетованиями по поводу утраты прежних норм поведения (в том числе телесно-этикетного).
«Примитивные» народы, которые проводят большую часть жизни обнаженными, не создают «истории» в нашем понимании. Они не пишут «истории» и не склонны оставлять после себя письменных свидетельств. Историю пишут одетые люди. Чтобы написать что-то, следует одеться. А потому одежда принадлежит к языку тела и также является необходимым атрибутом истории. Одежда придает телу огромное количество культурных смыслов. Только одетое тело является субъектом истории, и только одетое тело может являться объектом исторической мысли. Что до тела нагого, то «обнаженные» общества исследуются этнографами. Историк может лишь попричитать по этому поводу, но он умеет обращаться только с телами одетыми, а потому одежда обязана быть включена в его «телесный» анализ.
Одна из главных социальных оппозиций – свой/чужой – выявляется на основании признания разности. Разумеется, нельзя отбрасывать политических, психологических, умственных и культурных (как реальных, так и мнимых) отличий «своих» от «чужих», но чрезвычайно важными следует признать и различия телесные. Это утверждение особенно справедливо для эпохи колониализма и господства расовых (расистских) теорий, когда цвет кожи и телесное строение становятся в значительной степени эквивалентом «культуры» (цивилизованности) или же «варварства».
В данной статье речь пойдет по преимуществу об одной стороне японской телесности – о том, как и за счет каких средств японцы пытались избыть свой комплекс телесной неполноценности перед Западом и к каким историческим последствиям это приводило.
"Закрытая" Япония
Япония XVII – первой половины XIX века представляет собой «идеальный» случай «закрытого» общества и государства. После того как в 1603 году к власти пришел Токугава Иэясу (1542—1616), закончился длительный период междоусобных войн. Иэясу положил начало сёгунской династии Токугава. Одной из характерных черт этого сёгуната, просуществовавшего до 1868 года, была почти полная и добровольная изоляция от внешнего мира. Общение с ним было ограничено немногими китайскими, корейскими и голландскими кораблями. Вместе с ограничениями «на въезд» был введен и полный запрет на выезд японцев за пределы архипелага.
В нынешнем мире «закрытость» обычно свидетельствует об отсталости и близком крахе режима, о неконкурентоспособности страны (как экономической, так и военной). Однако было ли так всегда? Мы привыкли к положительным коннотациям понятия «открытость», но наполнение понятий «открытость» и «закрытость» меняется и имеет исторический, то есть преходящий, характер: то, что доказывало свою эффективность в течение столетий, оказывается вдруг неспособным противостоять новым вызовам. Я допускаю, что через какое-то время и идеология «открытости» и «глобализма» исчерпает свои ресурсы, так как другой ее стороной является уничтожение хозяйственного и культурного разнообразия.
«Закрытое» общество и государство принесли Японии долгожданный покой и даже процветание. После закрытия страны Япония вступила в полосу стабильности и мира. Токугава Иэясу и его потомкам удалось сформировать политическую систему, которая доказывала свою прочность в течение двух с половиной веков. Страна была разбита на две с половиной сотни княжеств. Их отношения с сёгунатом и между собой основывались на сложной системе сдержек и противовесов. Идеалом периода Токугава являлась конфедерация княжеств, а не государство абсолютистского типа. Князья обладали значительными полномочиями и имели достаточно прав, которые позволяли им сохранять самостоятельность и чувство достоинства.
Система доказала свою эффективность – вплоть до середины XIX века ни одного сколько-нибудь серьезного заговора выявлено не было, крестьянских восстаний не наблюдалось, случаи массового голода были нечастыми. Крестьяне выражали свое недовольство в форме петиций, обращенных к властям. Просьбы крестьян оказывались весьма скромны: по большей части они просили избавить их от произвола местного чиновника. Протесты городского населения против повышения цен на рис временами заканчивались погромами рисовых лавок, но такие случаи были исключительно редки. Легитимность власти сёгуна и князей под сомнение никогда не ставилась. Элита предъявляла достаточно высокие требования по отношению к самой себе, что помогало минимизировать коррупцию и беззаконие.
Доказательством благополучия «закрытой» страны может послужить демографическая ситуация. Считается, что в 1600 году численность населения Японии составляла чуть более 12 миллионов человек. Перепись населения, проведенная в 1721 году, показала, что в стране проживает уже около 31 миллиона человек. К концу века эта цифра увеличилась, но уже незначительно. Можно полагать это «застоем», но можно считать, что общество и его хозяйство находились в уравновешенном, стабильном и удовлетворенном состоянии. Об этом свидетельствует, в частности, тот факт, что японское государство не предпринимало никаких усилий по расширению своей территории, хотя Хоккайдо, например, представлял собой, казалось бы, прекрасную возможность для экспансии и освоения. Иными словами, Япония располагала достаточной ресурсной основой для того, чтобы поддерживать высокую численность населения, не прибегая к экстенсивным способам развития. В то время два урожая были уже нормой во многих районах японского архипелага.
Высокая численность населения поддерживалась и достаточно развитой гигиенической культурой. Чистоплотность и частая баня были нормой, катастрофических эпидемий Япония не знала. Традиционные для Дальнего Востока методы врачевания включали, помимо растительных и минеральных лекарств, акупунктуру, прижигания моксой, массаж, тщательно разработанную диету. Несмотря на высокую детскую смертность, средняя продолжительность жизни составляла около сорока лет.
Значительная часть японского населения концентрировалась в городах. Считается, что в начале XVIII века в них проживало 7— 10% населения. Основу городского населения составляли самураи, которым предписывалось проживание рядом со своим сюзереном. В связи с этим большинство японских городов того времени представляли собой разросшиеся призамковые поселения. Самыми большими городами были Киото, Осака и Эдо. Киото – древняя столица страны с дворцом императора, Осака – ее «кухня» (крупнейший торговый город), Эдо – резиденция сёгунов. Население Эдо составляло около миллиона человек, Киото и Осака – 500 тысяч.
При этом урбанизация не сопровождалась значительными изменениями в производстве, а сам рост городов был обусловлен не столько экономическими, сколько административными причинами. Городская Япония не знала ничего подобного «промышленной революции». Улучшения в технологии производства не носили принципиального характера. Даже самые крупные города являлись, по сути, очень большими «деревнями». В то же самое время можно говорить о «коммерческо-торговой революции», поскольку были созданы разветвленная торговая сеть и протобанковская система, которая занималась страхованием морских грузов, выдачей аккредитивов, кредитованием князей и оптовых торговцев. Последние, в свою очередь, кредитовали крестьян.
Стабильность режима и общественное спокойствие были характерной особенностью периода Токугава. Власть, не отвлекавшаяся на внешние дела (в стране отсутствовало даже специализированное учреждение, в ведении которого находились бы внешние сношения), всю свою энергетику употребляла на обеспечение незыблемости принятого порядка. Предпринимавшиеся время от времени реформы затрагивали вопросы налогообложения, финансовой системы, трудовой миграции, «оптимизации» структуры потребления (ограничение «роскоши»). Никаких серьезных попыток (ни «сверху», ни «снизу») изменить политическую систему, пересмотреть идеологические приоритеты или сословную структуру не наблюдалось.
Запрет на изменение сословного состояния, создание крестьянских пятидворок с их принципом круговой поруки и коллективной ответственности (за недоимки, преступления, организацию общественных работ и т.д.) подкреплялись детальнейшей регламентацией жизни всех сословий. Одежда, прически, еда, размер и устройство жилища, материалы для его постройки, способы передвижения, формы публичного поведения и социальные роли были разработаны с пугающей детализацией. Японец проживал в регламентированном и предсказуемом пространстве – не только социальном, но и физическом. В этом пространстве частные дома, учреждения, магазины, театры, публичные дома, возделанные поля занимали раз и навсегда определенное властями и традицией место. Занятия были наследственными, местожительство – тоже. Для совершения путешествия требовалось разрешение властей. Люди не искали (не имели возможности искать) «лучшей доли» за морем, «пионерский» дух отсутствовал, степень оседлости была чрезвычайно высокой. Общий ритм жизни выстраивался из расчета на извечность существующих порядков, будущее время рассматривалось как предсказуемое. В 1836 году залезший в долги князь Сацума заключил с кредиторами соглашение, согласно которому завершение выплаты долга предусматривалось в 2085 году.
Обучение, осуществлявшееся в разветвленной сети частных школ (как для самураев, так и для простонародья), получивших особенное развитие со второй половины XVIII века, было направлено на усвоение того, что высшей добродетелью является безоговорочное послушание – главе семьи, старосте, уездному и городскому начальству, князю. Образцом послушания выступали самураи – главной добродетелью их неписаного кодекса чести (бусидо) была верность сюзерену. Сохранилось большое количество сочинений представителей всех сословий, которые свидетельствуют о том, что вопросам этики и этикета уделялось огромное внимание. Закрепленная на этикетном уровне предписанность социальных ролей в значительной степени ограничивала любые проявления поведения, направленного на подрыв основ порядка.
Образованность глубоко проникла в японское общество. Считается, что в середине XIX века грамотой в той или иной степени владело около 40% мужчин и 15% женщин. Что до самураев, то практически все они были грамотными. В связи с этим ксилографическое книгопечатание получило широкое распространение, в крупнейших городах действовали сотни библиотек.
Сёгунат мыслил себя не только административным распорядителем, но и моральным лидером, учителем народа, который считался «неразумным». В связи с этим прилагались настойчивые усилия по внедрению моральных ценностей. Периодически издавались указы, призывающие к неукоснительному исполнению семейных и хозяйственных обязанностей; перед частными домами устанавливались таблички, свидетельствующие о том, что здесь проживают чадолюбивые (многодетные) родители и родителелюбивые дети. Часты были и указы, запрещающие (ограничивающие) излишества и «роскошь» – фейерверки, посещение зрелищных мероприятий (выступлений уличных артистов, театральных постановок и соревнований по борьбе сумо). Осуждались ношение драгоценностей, изысканные курительные трубки, гребни, шелковая одежда, пышные свадьбы, дорогое питание, неумеренное винопитие и т.д. Поощрялись экономность и бережливость: жителям предлагалось пользоваться домашней утварью максимально долго, откладывать до последней возможности ремонтные работы в своем доме, не тратиться на излишества. Никого не удивляли и запреты на азартные игры, «нескромные» картинки и книжки (в их число попадал и знаменитый средневековый роман «Повесть о Гэндзи» Мурасаки Сикибу), «безнравственные» театральные постановки. Свободная любовь считалась проявлением неконтролируемой и разрушительной страсти, а потому не подлежала воспеванию. Место любви занимал семейный долг. Физическое наслаждение мужчин обеспечивали обитательницы лицензированных «веселых кварталов». Закрепленное в указах власти раздражение ими вызывалось не столько их «аморальностью» или же «развращенностью», сколько их шикарными нарядами. То есть им предъявлялись те же самые требования, что и другим обитателям страны.
Общий курс сёгуната был рассчитан не столько на увеличение производства, сколько на ограничение потребления, и как для «простонародья», так и для самураев, князей и даже самих сёгунов, которые, бывало, являли себя своим вассалам в самых простых одеждах. Статусный разрыв между различными социальными группами был огромным, но, если судить по европейским стандартам, разница в материальном положении не была столь кричащей. Несмотря на ограниченность средств, сёгунат и князья не предпринимали серьезных усилий для увеличения налоговой базы, которая на протяжении всего периода Токугава оставалась практически неизменной.
Общество эпохи Токугава было жестко стратифицировано. Основными сословиями (в порядке их значимости) объявлялись самураи, крестьяне, ремесленники и торговцы. Эти сословия пребывали в существенной изоляции, но они не могли и обойтись друг без друга и вступали в деловые контакты. Однако межсословные браки пресекались, смена статуса была случаем редчайшим.
В отличие от Европы, клирики находились за пределами этой социальной сетки. В обществе доминировало неоконфуцианское понимание религии, считавшейся в значительной степени предрассудком. Разумеется, это отнюдь не означало прекращения отправления многочисленных буддийско-синтоистских ритуалов, но все-таки, по сравнению с прошлым временем, «посюсторонняя» сторона жизни стала волновать японцев в гораздо большей степени. Буддийское понимание жизни как «страдания» отступило на второй план. Состояние вещей часто именовали благословенным, правителей не поносили, а хвалили. «Сегодня в Поднебесной царит мир. Благодаря этому благодатному, счастливому обстоятельству товары и ценности могут беспрепятственно доставляться в места, удаленные на несколько тысяч ри, хоть морским путем, хоть сухопутным, не опасаясь морских пиратов или лесных разбойников. В городах люди имеют возможность спокойно жить в своих домах. Если самураи, крестьяне, торговцы и ремесленники, каждый на своем месте, будут прилагать усилия к исполнению своего занятия, то они будут жить, ни в чем не нуждаясь. Это заслуга милостивой человеколюбивой политики [сегодняшних] властей, вызывающая чувство благоговения… В свободное от трудов время [человек] имеет возможность любоваться луной или цветением сакуры и, кроме того, при желании изучать Путь совершенномудрых… Благодеяние нынешнего государства настолько огромно, что может идти в сравнение с Небом и Землей, и его едва ли можно описать с помощью кисти»[1].
Общество и государство эпохи Токугава отличались высочайшей степенью стабильности. Однако система сёгуната была выстроена таким образом, что она хорошо держалась в условиях автаркии, располагая достаточной гибкостью и ресурсом для самоподстройки. Малейшее внешнее вмешательство в ее работу грозило катастрофой. В середине XIX века сёгунское правительство под давлением (в том числе и силовым) западных держав (прежде всего США, России, Англии и Франции) было вынуждено пойти на открытие нескольких портов, а всего через десятилетие, в 1867 году, сёгунат Токугава пал. Научно-технологическая отсталость привела к тому, что сёгунат не смог дать отпора западному давлению. Стали полагать, что он должен быть устранен – ибо не может гарантировать независимости страны. В результате вспыхнувшей гражданской войны к власти пришли силы (в основном, это были низкоранговые самураи из юго-западных княжеств), которые выступали за всеобъемлющую модернизацию страны. Режим сёгуната сурово осуждался за его недееспособность. Япония вступает в эпоху решительных реформ. Их освящает фигура императора Мэйдзи (на троне – 1867 — 1912). До этого времени императоры в течение длительного времени были отстранены от власти и не покидали пределы своего дворца в Киото. Мэйдзи тоже ничего не решал, но теперь он стал появляться на публике, позиционируя себя в качестве абсолютного монарха и «вдохновителя» перемен.
Период Токугава оказался для Японии поистине «золотым», тогда как середина XIX века принесла ей полноформатное столкновение с европейской цивилизацией, результатами которого стали крах всей прежней системы жизни и лихорадочный поиск ответов на вызовы Запада. Все это сопровождалось развитием комплекса национальной неполноценности и психологическими стрессами. Оценив огромный разрыв между Японией и Западом, японцы вдруг стали считать себя «неполноценными», а страну – «отсталой». Кризис идентичности имел всеобъемлющий характер и осознавался не только как культурно-политический, но и как личностно-телесный. Японцы начали объяснять многие свои проблемы телесной ущербностью.
В то же время господствовавшие в обществе настроения нельзя охарактеризовать как тотальное «уныние». Элита, а вслед за нею и «народ» считали, что страна в состоянии догнать Запад. На вооружение было взято учение социального дарвинизма в версии Герберта Спенсера, труды которого были переведены на японский язык просветителями, имевшими огромное интеллектуальное влияние на правительство. Вслед за Спенсером японцы стали считать, что «прогресс» обеспечивается сначала соревнованием между отдельными людьми, потом – между группами людей и, наконец, конкуренцией между нациями. И что по этой шкале, где сосуществуют первобытные, «дикие» и «цивилизованные» народы, возможно перемещение. Прежняя модель мира, ведущая свое происхождение из Китая, была статичной. Она предполагала, что существует культурный центр, окруженный «варварами». Центр и периферия обладают постоянными характеристиками, а потому варвары никогда не могут приобщиться к цивилизации и встать вровень с центром. Теперь же основными лозунгами эпохи становились (последовательно) «приобщение к цивилизации» (имелась в виду западная цивилизация), «богатое государство и сильная армия», «японский дух и западные знания».
Главной целью реформ являлось создание страны, которая смогла бы не только отстоять свою независимость, но и войти в клуб европейских держав, где она была бы признана в качестве равного партнера. «Реформа тела» была важнейшей составной частью этих всеобъемлющих реформ.
ПРИМЕЧАНИЯ:
1. Карелова Л.Б. Учение Исиды Байгана о постижении «сердца» и становление трудовой этики в Японии. М.: Наука, 2007. С. 290.